Когда уезжаешь из Москвы в сторону Киева, почему-то уже через несколько часов становится ясно, что через пару сотен километров Россия закончится. Наверное, все дело в той станции, утопающей в лучах заходящего солнца. Никаких домиков вдали, никаких старушек, торгующих пирожками и домашней картошкой с терпкими солеными огурцами, никаких мужиков с огромными солеными рыбинами. Весь перрон наводнен людьми, торгующими...мягкими игрушками. От небольших брелков до огромных игрущищ, которых несут, как маленьких детей - посадив на плечи. Ирушки толкают прямо в окна поезда. Атмосфера стоит феерической, дурацкой какой-то радости и детскости. А потом на соседний путь прибывает еще один пассажирский, и пестрое цунами в несколько минут уносит в ту сторону. По нашему перрону, устало поправляя сползающего с плеч огромного розового слона, одиноко бредет местный житель.

Ночью проезжаешь суровую украинскую таможню. Ушастую, совсем молодую, с грозно сведенными у переносицы бровями и юношескими прыщами на щеках. Таможня обстоятельно проверяет паспорта, педантично сверяя заспанные хари с фотографиями в документе. Мне повезло особенно - меня заставили слезть с належаннного угретого места на верхней полке и с минуту вертели нас с паспортом под неверным светом тусклой поездной лампы. Надо сказать, что фотография на моем первом паспорте была с рожей на редкость криминальной, потому придирчивость таможенников можно считать оправданной.

..о Киеве у меня остались изменчивые воспоминания. Прежде всего, конечно, бытовуха. Кривой матрас на полу, напоминающий Фудзияму в миниатюре. С него все время скатываешься то вправо, то влево, на вторую ночь сдаешься и спишь прямо на деревянном полу, завернувшись в простынь. Жирная сковорода, жирные тарелки после семи человек, жир, плавающий даже в кружках с недопитым чаем. Струя ледяной воды из шланга, отсутствие губки и моющего средства - упер кто-то из местных. Горстями таскаешь с берега Днепра песок, и, сидя на траве, драишь посуду и чувствуешь себя гребаной Золушкой, и пальцы сводит судорогой от холода и злости, что именно в твое дежурство им приспичило приготовить макароны по-флотски. Днепр, чудный при тихой погоде. Чудный, разумеется, в кавычках, поскольку паруса безвольно обвисли и не противились течению, нас несло на знак и лишний раз ногой шевельнуть нельзя было - курс менялся моментально. Я лежу на банке и смотрю на свой кливер, и солнце печет нещадно, и я уже жалею, что не надел свитер и маску с прорезями. После десяти часов гонки вся морда лица красная и обгорелая, девочка -украинка подходит ко мне, и диалог "Пичэ? - Что?" повторяется раз шесть, покуда она не снисходит до русского "Ну, печёт?". И я улыбаюсь всей своей краснотой, к тому времени щедро измазанной кефиром, радуюсь преодолению языкового барьера и киваю, ага, мол. Киев - это большой футуристический базар. Футуристический - потому что метро там выходит на поверхность, и в этом есть что-то от будущего. Базар - потому что там вечный шум, галдеж и толчея. Когда мы приехали на Хрещатик,то взялись за руки и шли вереницей, чтобы не потеряться. Еще мы были на базаре у Левобережной, и от Хрещатика он отличался только отсутствием архитектурных шедевров. В парке, в котором мы жили ( где-то на его окраине, на чердаке домика лодочной станции) вечно стояла толчея, не протолкнуться было и на парковом пляже с теплым золотистым песком. Киев вобще большой и размашистый, настоящий батько. Если бы он был рисунком, его бы рисовали широкими всполохами кисти, непременно потом то тут, то там тесно ляпая яркие красочные сгустки этой вот самой толкучки. А еще в нем почему-то очень слышно было эхо войны. Он такой уже, с проседью на висках - у меня плохо со счетом, да и с памятью на цифры, я не могу сказать, сколько ему лет, но на стариках всегда заживает дольше и труднее. Хотя по Киеву и не скажешь, что он уже в летах. Он похож на богатыря - могучего, легендарного, но уже с седеющей бородой, залатанными, но все еще справными доспехами.