Когда уезжаешь из Москвы в сторону Киева, почему-то уже через несколько часов становится ясно, что через пару сотен километров Россия закончится. Наверное, все дело в той станции, утопающей в лучах заходящего солнца. Никаких домиков вдали, никаких старушек, торгующих пирожками и домашней картошкой с терпкими солеными огурцами, никаких мужиков с огромными солеными рыбинами. Весь перрон наводнен людьми, торгующими...мягкими игрушками. От небольших брелков до огромных игрущищ, которых несут, как маленьких детей - посадив на плечи. Ирушки толкают прямо в окна поезда. Атмосфера стоит феерической, дурацкой какой-то радости и детскости. А потом на соседний путь прибывает еще один пассажирский, и пестрое цунами в несколько минут уносит в ту сторону. По нашему перрону, устало поправляя сползающего с плеч огромного розового слона, одиноко бредет местный житель.

Ночью проезжаешь суровую украинскую таможню. Ушастую, совсем молодую, с грозно сведенными у переносицы бровями и юношескими прыщами на щеках. Таможня обстоятельно проверяет паспорта, педантично сверяя заспанные хари с фотографиями в документе. Мне повезло особенно - меня заставили слезть с належаннного угретого места на верхней полке и с минуту вертели нас с паспортом под неверным светом тусклой поездной лампы. Надо сказать, что фотография на моем первом паспорте была с рожей на редкость криминальной, потому придирчивость таможенников можно считать оправданной.

..о Киеве у меня остались изменчивые воспоминания. Прежде всего, конечно, бытовуха. Кривой матрас на полу, напоминающий Фудзияму в миниатюре. С него все время скатываешься то вправо, то влево, на вторую ночь сдаешься и спишь прямо на деревянном полу, завернувшись в простынь. Жирная сковорода, жирные тарелки после семи человек, жир, плавающий даже в кружках с недопитым чаем. Струя ледяной воды из шланга, отсутствие губки и моющего средства - упер кто-то из местных. Горстями таскаешь с берега Днепра песок, и, сидя на траве, драишь посуду и чувствуешь себя гребаной Золушкой, и пальцы сводит судорогой от холода и злости, что именно в твое дежурство им приспичило приготовить макароны по-флотски. Днепр, чудный при тихой погоде. Чудный, разумеется, в кавычках, поскольку паруса безвольно обвисли и не противились течению, нас несло на знак и лишний раз ногой шевельнуть нельзя было - курс менялся моментально. Я лежу на банке и смотрю на свой кливер, и солнце печет нещадно, и я уже жалею, что не надел свитер и маску с прорезями. После десяти часов гонки вся морда лица красная и обгорелая, девочка -украинка подходит ко мне, и диалог "Пичэ? - Что?" повторяется раз шесть, покуда она не снисходит до русского "Ну, печёт?". И я улыбаюсь всей своей краснотой, к тому времени щедро измазанной кефиром, радуюсь преодолению языкового барьера и киваю, ага, мол. Киев - это большой футуристический базар. Футуристический - потому что метро там выходит на поверхность, и в этом есть что-то от будущего. Базар - потому что там вечный шум, галдеж и толчея. Когда мы приехали на Хрещатик,то взялись за руки и шли вереницей, чтобы не потеряться. Еще мы были на базаре у Левобережной, и от Хрещатика он отличался только отсутствием архитектурных шедевров. В парке, в котором мы жили ( где-то на его окраине, на чердаке домика лодочной станции) вечно стояла толчея, не протолкнуться было и на парковом пляже с теплым золотистым песком. Киев вобще большой и размашистый, настоящий батько. Если бы он был рисунком, его бы рисовали широкими всполохами кисти, непременно потом то тут, то там тесно ляпая яркие красочные сгустки этой вот самой толкучки. А еще в нем почему-то очень слышно было эхо войны. Он такой уже, с проседью на висках - у меня плохо со счетом, да и с памятью на цифры, я не могу сказать, сколько ему лет, но на стариках всегда заживает дольше и труднее. Хотя по Киеву и не скажешь, что он уже в летах. Он похож на богатыря - могучего, легендарного, но уже с седеющей бородой, залатанными, но все еще справными доспехами.

Что бы ни говорили, а все вокзалы - одинаковые. Когда я был поменьше, я очень любил ходить на наш железнодорожный вокзал после школы. Там как раз удобно - пара остановок на метро и десять минут пешкодрапа. Мне нравилось стоять на перроне и кого-нибудь провожать, кого-нибудь обязательно чужого. Потому что когда люди встречают и провожают, они смотрят только друг на друга и никого вокруг не видят, и это особенно очень, и ценно, и немного тепло.А ты стоишь как будто невидимка, и с ними, и соверешнно отдельно, и вовсе не чувствуешь себя одиноким. Поезда приходят и уходят, через один вокзал за день проезжает миллион людей из разных концов страны, и, может, они видят тебя из окна и забирают - вольно или невольно, себе на память.А еще здорово смотреть на встречающих. Переступают с ноги на ногу нетерпеливо, вытягивая шеи. всматриваясь в поворот, чуть щурясь, выжидая, когда появится поезд, и встречая его появление как первый залп салюта на девятое мая. Шевелят губами, осчитывая нужный вагон, бегут следом, вглядываясь в окна, потому что негласно знают, что те, кто приезжает, тоже ищет их взглядом на перроне. Это очень интересно - смотреть, как ждут. Кто-то ждет открыто и горячо, кто то сдержанно и немного нервно, кто-то - просто потому что положено, а кто-то не ждет совсем, а пришел, "потому что надо". Поэтому все вокзалы одинаковые, и не важно, сколько там этажей и имя какого города написано на магнитиках, которыми торгует суровая женщина в очках неподалеку от главного табло. А города - разные. Через город мало проехать, надо обязательно в нем быть. Это все равно что видеть фантик от конфеты и держать оную за щекой, жмурясь от удовольствия.
Разница, как видишь, большая.

И между городами - междугородья. Города соединяются между собой сетью дорог, нитями железнодорожных путей, и междугородья совсем не пустые. По ним тоже течет эта кровь города - машины, поезда. Только здесь, в междугородье они дикие и свободные, и быстрые как ветер. В междугородье даже дышится легче , и глубже, и свободнее. И даже если поезд стоит ночью в какой-нибудь глуши посреди поля, и ни зги не видно, ни огонька.И ты не спишь все еще ( потому что единственный в вагоне пассажир, выводящий носом громогласные рулады, спит на соседней с тобой полке, и фиг тебе заснешь под такую музыку небесных сфер), сидишь на своей нижней полке, уютившись у окошка и думаешь. что вот он, край света, мимо по соседнему пути-артерии проносится товарняк или пассажирский, а поездное радио вдруг ловит неизвестную волну, и ты находишь новое соединение - радиоволны. С точки зрения физики человек не должен чувствовать себя одиноким, потому что радиоволны, голоса, бодрые и успокаивающе-мягкие, рассказывающие о погоде, футболе, десяти самых странных кражах и том, что однажды приходится расставаться - они повсюду. И музыка, бесконечная музыка - везде, главное - только услышать. Когда подъезжаешь к Городу, поездное радио тут же ловит его волну . Это город встречает тебя, и всегда важно услышать , как и чем, какими словами.

...У нас целая система была, по типу первобытно-общинному. Мама - это старейшина. Самый старший,самый мудрый,хранитель памяти и преданий о старине глубокой, слегка в маразме, последнее слово в отношенияии племени - за ним. Я - вождь, которого нанимают за еду на время войны командовать племенем .Племя вождя слушается только так. Вождь периодически грызется со старейшинами, потому что кагбэ пора уже институту вождества выделяться в институт автономный. Племя - племя это собака, Рома ( Рома - это по-немецки цыгане, и он даже по виду похож на цыгана). Оно дезорганизованное, нуждается в суровой вождистской руке, особенно когда выходим во внешний враждебный мир( чтоб не натворил делов), честно говоря, все еще немного дикое, его всегда как-то много. Вобщем, старейшины его окультуривают, а вождь дрессии...ээ...строит) А Макс, Макс - это тотем. Он маленький, и с ним все носятся. Истинную его ценность понимают вождь со старейшиной, племя как-бы тоже чует, что это не просто так, но иногда совершенно бестолково тыкается в тотем носом.
Тотем - он без страха и упрека. Когда племя особо настырно тычет его в мягкий меховой бочок, он оборачивается и задумчиво берет племя ладошками ( а у крыс реально ладошки, совсем как у людей, только без большого пальца) за нос, племя тут же познает всю тотемную силу и суть, и дальше тычется уже с осторожностью. Тотем вкусно пахнет - чистыми опилками, чем-то похожим на лаванду - специфический, но очень приятный запах. Для племени это загадошно и интересно. И когда тотем на выгуле на диване, племя сидит рядом, сложив морду на диван и дружески постукивая хвостом по полу.

Вчера тотем ушел на радугу. Тотем проводил старейшина, а вождь, хоть и спешил со всех ног с очередного поля боя, все равно не успел вовремя.
Без тотема сразу стало пусто, и дыра огромная в грудной клетке, ведь...ведь не просто так он был тотемом.
Макс. Remember that you were loved by me. And you made my life a happy one. And, well...there is no tragedy in that.

Теперь у меня на столе живет в память о тебе маленькая, игрушечная белая крыса, с твоей серой полоской на затылке, подрисованной простым карандашом.

Ночью на кухне хорошо.
Не только потому, что по ночам на кухне никто не толчется, гремя крышками от кастрюль, не раскладывает хвосты с белой кисточкой и прочие конечности поперек прохода, не таскает из кулька арахис, не устраивает поножовщину с участием сыра, хлеба и колбасы и не вещает о ужасах жизни с аденомой предстательной железы, глаукомой, катарактой и прочими составляющими разлапистого букета болячек, коими обычно страдают те, кто слегка чуть-чуть подрастерял это самое чувство - невыносимой легкости бытия.
Ночью на кухне тихо и пусто, и даже почетный чревовещатель-радио с полуночи и до шести утра молчит, будто ему в кои-то веки нечего сказать, хоть бы даже и об очередной болячке. И на кухне по ночам больше всего воздуха, потому что старушка -кухня - счастливая обладательница единственного в квартире незаклеенного окна. Хоть это место -вовсе не Питер, погода здесь тоже меняется с космической скоростью, вот и не спешит никто отдирать от оконных щелей широкие бумажные полосы - вдруг завтра снег пойдет, и снова под минус двадцать?Всяко бывает. А кухне холода не страшны, у нее одной во всей квартире есть огонь. Поэтому кухня - она всегда немножко дикая и первобытно-общинная.

Из окна кухни видно крыши. Много-много крыш, уходяших в сторону горизонта, кучкующихся на линии соприкосновения с небом в центр города. Там все светится и электричествует, и когда я смотрю туда из нашего дикого и темного острова сосен и побитых жизнью пятиэтажек, мне кажется, что Там никогда не случается и не случится ничего плохого.

Город растет ввысь, растет неравномерно и отсюда больше похож на всполохи кардиаграммы. Мне обидно из-за этих высоток, крадущих у нашего острова восход, потому что я помню десять лет назад, и раннее утро, и все еще живые и настоящие, и сырники шкворчат на сковородке, и первые лучи солнца на шифоньере, цветастом халате бабушки, на ее цветах и старых книжках, и кажется, что так будет всегда.

Когда свет включен, сразу понятно, почему по ночам никто не стремится лишний раз выйти на улицу. Когда свет выключаешь,темнота становится очень домашней, почти ручной. Можно взять ее на руки, и она совсем не кусается. Можно вынести ее на прогулку, и тогда ты будешь свой, совсем-совсем, потому что темнота внутри и снаружи - это одно и тоже, и если уж решился вытянуть из себя темноту, готовься к тому, что легко не будет, да и вряд ли кто услышит.